И сам город построен по-авантюристки, и дивно-чуднО будет каждому при первом же взгляде на эти древне-старомодные дома с выцветшими фресками, с их разрушающимися статуями святых, с их башенками, эркерами, решетчатыми окошками и теми топорщимися фронтонами-щипцами, покоящимися как эстрада на серых обветшалых колонах, которым самим требуется опора.
Это Генрих Гейне сказал (о Триенте / перевод мой). Оригинал на немецком документирую (отрывок из книги «Путешествие от Мюнхена до Генуи» — глава 16 — Гейне Генрих) — этот текст мы нашли на бетонной стене (в очень ироничном контексте) в начале моей предыдущей экскурсии, где речь шла о красивом-некрасивом, старом-новом в архитектуре города:
Auch die Stadt selbst ist abenteuerlich gebaut, und wundersam wird einem zu Sinn beim ersten Anblick dieser uraltertümlichen Häuser mit ihren verblichenen Freskos, mit ihren zerbröckelten Heiligenbildern, mit ihren Türmchen, Erkern, Gitterfensterchen und jenen hervorstehenden Giebeln, die estradenartig auf grauen altersschwachen Pfeilern ruhen, welche selbst einer Stütze bedürften.
… И запишу-ка я тут его другие славные слова — для книги и работы…
«О господи! Мир был прежде так прекрасен, и птицы пели тебе вечную хвалу, и маленькая Вероника смотрела на меня кроткими глазами, и мы сидели перед мраморной статуей на Дворцовой площади. По одну сторону ее расположен старый, обветшалый дворец, где водятся привидения и по ночам бродит дама в черных шелках, без головы и с длинным шуршащим шлейфом; по другую сторону стоит высокое белое здание, в верхних покоях которого чудесно сверкали разноцветные картины, вставленные в золотые рамы, а в нижнем этаже были тысячи громадных книг, на которые я и маленькая Вероника часто смотрели с любопытством, когда благочестивая Урсула поднимала нас к высоким окнам. Позднее, став большим мальчиком, я каждый день взбирался там внутри на самые верхние ступеньки лестницы, доставал самые верхние книги и читал в них подолгу, так что в конце концов перестал бояться чего бы то ни было, а меньше всего — дам без головы, и сделался таким умным, что позабыл все старые игры, и сказки, и картины, и маленькую Веронику, и даже имя ее.
Но в то время, когда я, сидя на старой скамье, витал мечтами в прошедшем, позади послышался шум голосов, — прохожие жалели бедных французов, которые в войну с Россией попали в плен, были отправлены в Сибирь, томились там много лет, несмотря на мир, и лишь теперь, возвращались домой. Подняв голову, я и сам увидел этих осиротелых детей славы.
Это он о Дюссельдорфе в Книге Ле Гран рассказывает, или вот ещё:
«В то время [во времена курфюрста Яна-Вильгельма (1658—1716)] государи не были такими мучениками, как теперь, и корона прочно держалась на их головах, а на ночь они надевали ещё поверх неё колпак и спали спокойно, у ног их спокойно спали народы и, просыпаясь по утрам, они говорили: «С добрым утром, отец!», на что те отвечали: «С добрым утром, милые дети!» (Перевод В. А. Зоргенфрей, до 1938)
Damals waren die Fürsten noch keine geplagte Leute wie jetzt, und die Krone war ihnen am Kopfe festgewachsen, und des Nachts zogen sie noch eine Schlafmütze darüber und schliefen ruhig, und ruhig zu ihren Füßen schliefen die Völker, und wenn diese des Morgens erwachten, so sagten sie: »Guten Morgen, Vater!« – und jene antworteten: »Guten Morgen, liebe Kinder!«
